«Я стал собой»

— У тебя был момент переключения идентичности, когда Севриновский-экономист перевоплотился в Севриновского-путешественника, почувствовал себя другим?

— Мне нравилось заниматься экономикой, но, если я долго сидел в кабинете, накапливался стресс, я становился раздражительным и неприятным даже самому себе. Поэтому я всегда работал года по полтора, заканчивал важный проект, уходил и пускался во все тяжкие. Путешествия были сравнительно долгие, месяца по четыре. Со временем этот разрыв, необходимый, чтобы прийти в себя, расширился до предела. Теперь он занимает всю мою жизнь.

— В итоге ты объехал 83 региона России (сейчас их 85). Как это тебя изменило?

— Все очень просто. Я стал собой. Тот, кем я являюсь сейчас, — в значительной степени результат этих путешествий. Говорят, что человек формируется в детстве, но, на мой взгляд, этот период меня сформировал не в меньшей степени. Я переосмыслил многие ценности. Выкинул из головы программу, что человек должен делать карьеру, расти по этой лестнице, зарабатывать все больше денег, получать все более звучные должности… Теперь я занимаюсь тем, что мне интересно. Я с удивлением понял, что если поступаешь так, то деньги все равно не кончаются, даже несмотря на то, что журналистика, прямо скажем, не бизнес. И при этом ты чувствуешь себя гораздо комфортнее. Чтобы это понять, мне потребовалось много лет.

Конечно, сейчас у меня уже совсем другой взгляд на Россию и вообще на жизнь людей. Когда только начинаешь ездить, у тебя восторг неофита: все такое крутое, дико интересное, прям классное. И я, кстати, рад, что в книге это есть, книга получилась очень радостной, невзирая на то, что в ней хватает ада. Я считаю, что первое впечатление очень важно. А сейчас, поскольку я видел много регионов и достаточно много людей, у меня они связались в целостную картину. И мне уже интересно копать глубоко. Смею думать, что в регионах, которые я сейчас прицельно изучаю, я разбираюсь достаточно серьезно. Это уже другая работа, более системная, сейчас я докапываюсь до вещей, о которых тогда даже не думал.

Колоссальными усилиями вырвал двадцать дней из своего расписания на Кавказе, прямо из Махачкалы добрался до бухты Лаврентия

И поразительно, как опыт, полученный в одних регионах России, помогает в других. Ты приезжаешь в Северную Осетию и видишь там развитие народной веры. Сразу в голове включается лампочка: о, это примерно то, что я видел в Удмуртии. А знания с Кавказа очень помогли мне на Чукотке — между ними неожиданно обнаружилось много общего.

В прошлом году мне звонит хороший друг и говорит: есть возможность снимать фильм на Чукотке. Естественно, я сразу загорелся. Колоссальными усилиями вырвал двадцать дней из своего расписания на Кавказе, прямо из Махачкалы добрался до бухты Лаврентия, делать фильм про китобоев. Чукчи, к сожалению, теряют свой язык и культуру. А наш главный китобой — настоящий, матерый чукча, у него община, он с белыми медведями разговаривает на чукотском языке. То есть дальше некуда чукча. Мы заходим к нему в квартиру, а на вешалке у входа висит папаха. Заходим в мастерскую, а там огромная репродукция, на которой я немедленно узнаю Цейский ледник из Осетии. Выясняется, что у этого чукчи дед был казак, у его ближайшего помощника отец — ингуш. Так что все связано.

Владимир Эйнеучейвун, глава общины морских зверобоев, приложил ухо к веслу и слушает моржей и нерп в океане

© Владимир Севриновский

— После 75 стран мира, которые ты посетил, как меняется оптика, как ты смотришь на Россию, какой ее видишь?

— В то время я ездил как турист, хоть я и жил некоторое время в Непале. Это была первая страна, куда я уехал надолго. Я просто ходил по прекрасным горным маршрутам, но без глубокого погружения в жизнь людей.

Качественное изменение произошло, когда я решил однажды эмигрировать. И уехал в Аргентину. Это такая Россия, повернутая на девяносто градусов: у нас Сибирь на востоке, а у них Патагония на юге. Я там жил, ни на что не жалуясь, занимаясь своими делами. Но через несколько месяцев понял, что стейков я ем все меньше, зато начал постоянно варить борщ, чего за мной не водилось ни до, ни после. Ко мне на этот борщ начали слетаться русские эмигранты, а аргентинцы, наоборот, стали разбегаться, потому что борщ им вообще не нужен, им мяса подавай.

Была большая проблема со сметаной, потому что сметаны в Патагонии нет, как, кстати, и огурцов, поэтому настоящий салат оливье я так и не смог приготовить. К счастью, мой друг, который к тому времени уже много лет жил на Бали и, видимо, испытывал те же симптомы, научил меня, как из трех ингредиентов, купленных в любом супермаркете мира, сделать что-то похожее на сметану. В итоге я эту сметану алхимически мешал, и получался полноценный борщ.

Болезнь прогрессировала. Наступила следующая фаза. Я начал слушать русский рок. Тогда я понял: всё, если еще годик тут поживу, точно буду ходить в ушанке с балалайкой. Поэтому нужно бежать, пока не поздно, к родным осинам. И я вернулся.

Конечно, я переосмыслил место, которое Россия занимает в моей жизни. И хотя я с удовольствием посещаю другие страны и могу там некоторое время поработать, эмигрировать из России я не готов. Это моя страна, и я не то что в ней себя комфортнее чувствую, я чувствую себя ее частью.

— Как созревала идея большой книги? Была ли эврика, когда тебя осенило и ты такой: «О, надо книгу делать»?

— Сначала я решил просто посетить все регионы России, а через год путешествий понял, что, наверное, это будет книга, и начал уже целенаправленно ее собирать. Хотя структура придумывалась еще долго.

И сижу я там две недели — мне уже эта оленина и красная рыба в горло не лезут!

Активная фаза путешествий длилась примерно с 2011-го по 2015-й, а последняя история в этой книге — 2018 года. Как ни странно, книга начинается и заканчивается Тывой, а если брать хронологически, то и первая, и последняя истории — из Ставрополья.

— Когда ты приезжаешь в регион и начинаешь искать сюжеты, что тебе важно ухватить на месте, зафиксировать? На какие вопросы ты ищешь ответы?

— Есть несколько фаз. Сначала ты ловишь какие-то внешние, очевидные вещи. Условно говоря, приезжаешь в Дагестан, все знают, что Кубачи — это аул мастеров, где делают изделия из серебра. Ты едешь туда, знакомишься с кубачинцами, исследуешь эту тему и пишешь материал. Следующая фаза — когда ты начинаешь малоизвестные вещи узнавать. Например, про аул, где до сих пор выпаривают соль из соленого источника, о чем даже в самом Дагестане мало кто знает. А дальше — самое сложное и тонкое: ловить человеческие истории. Когда в журналистской работе есть человеческая драма, нерв, она начинает очень мощно работать. И это большая удача. Под конец, уже совсем в идеале, к которому я стремлюсь, появляется синтез: когда есть и человеческие истории, и при этом что-то такое всеобщее — как в большом американском романе, где все существует на нескольких уровнях. Это идеальный вариант, но дойти до него нелегко.

— За какие истории из тех, что вошли в книгу или остались за кадром, ты благодарен судьбе?

— Это к вопросу о везении неопытного журналиста. Решил я однажды написать статью про Ямал. Сижу я на Ямале, в прекрасных условиях, потому что мне очень повезло с семьей, где я жил. И так пытаюсь найти историю, и эдак, ничего не выходит, ничего не складывается, все очень плохо. И сижу я там две недели — мне уже эта оленина и красная рыба в горло не лезут! Становится прям неудобно. И я понимаю, что не нужно мне дальше здесь находиться. И стараться не нужно. Я взял билет на теплоход и поплыл в Ханты-Мансийск.

«Хочешь написать про оленеводов — пожалуйста. Есть два варианта. Либо ты едешь в стойбище, которое в двух шагах от нас, оно для туристов, там тебя нормально примут, хорошо накормят, там красивые „олешки“. Либо ты в нормальное стойбище поедешь, но это пятьсот километров». Я говорю: «Не вопрос. Пятьсот километров!»

На борту теплохода я познакомился с пожилым человеком, который мне даже не представился, но он обладал неисчерпаемыми знаниями и рассказывал о каждой речной протоке, что встречалась на пути. Видимо, я ему понравился, и он решил мне помочь. Я не рассчитывал на что-то сверхъестественное, я думал написать про оленеводов. Он дал мне телефон знакомого в Ханты-Мансийске, с которым я встретился и до сих пор общаюсь. Это замечательный человек, Тимофей Молданов, один из немногих хантов, которые живут в городе, но при этом не теряют своей культуры. Он мне говорит: «Хочешь написать про оленеводов — пожалуйста. Есть два варианта. Либо ты едешь в стойбище, которое в двух шагах от нас, оно для туристов, там тебя нормально примут, хорошо накормят, там красивые „олешки“. Либо ты в нормальное стойбище поедешь, но это пятьсот километров». Я говорю: «Не вопрос. Пятьсот километров!»

Он звонит товарищу, который живет на этом стойбище, и говорит: «Тут есть странный русский, который хочет к тебе приехать, ты как, его примешь?» А по-хантыйски русский — это что-то типа «рущь». По телефону связь между регионами тогда была не очень, плюс, как я понимаю, есть разница в диалектах. И тот подумал, что к нему собирается приехать его друг по фамилии Рудь. Когда я туда приехал, он понял свою ошибку, но, будучи человеком приличным, не мог мне сказать «ступай, дружок, обратно». Он пригласил меня к себе, там со мной пообщались — как я впоследствии понял, меня проверяли на адекватность, но тогда я этого не осознавал, думал, ну разговорчики и разговорчики, ладно. Стояла чудовищная жара, где-то +40, что для лесотундры просто ад. Пожары уже подступали к стойбищам, было стремно. Мы улеглись спать в просторной избушке, на полатях все вповалку легли.

Наутро я просыпаюсь от того, что трещит жарко натопленная печка. И смотрю, что хозяин дома, который вчера выглядел обычно, стоит в полном шаманском облачении над этой печкой, там курятся травы, и он над их дымом настраивает бубен. Выяснилось, что в этот день, в этом самом стойбище собралось три самых крутых шамана, чтобы принести жертвы верховному богу Торуму и богине огня. В итоге, я увидел грандиозное жертвоприношение с начала и до конца — как шьют ритуальные одежды, как забивают оленей. Потом мы шли в священную рощу, где шаманы вешали черепа на березы. И это был мой день рождения! Такого подарка мне никто никогда не дарил.

— Здорово. А что за время путешествия по России стало для тебя самым большим удивлением?

— Самым большим разрывом между моими представлениями и реальностью, конечно, был Кавказ. Все тогда в Москве думали, что Кавказ смертельно опасен. Я туда отправился в последнюю очередь, поскольку думал: если меня там убьют, то хотя бы книга будет уже практически готова. Это в принципе неплохой промоушен, когда автора убили, а книга осталась. Я очень не хотел ехать в Дагестан, страшно боялся, все говорили, что Чечня — это еще ничего, а вот Дагестан — там беспредел полнейший. Выбраться живым шансов немного. Когда я увидел, что на самом деле там происходит, я был потрясен. Написал об этом и получил огромное количество комментариев: кто-то обвинял меня в том, что я получил миллион долларов от Кадырова (видимо, человек слабо понимал разницу между Чечней и Дагестаном), кто-то писал, что это, наверно, специально для журналистов местные власти создали деревню с актерами, которые изображают веселых людей, а вокруг ходят бородачи с автоматами. Тогда я понял, что если разрыв между реальностью и представлением настолько огромен, то здесь мне и стоит дальше поработать.

© Владимир Севриновский

— Были ли реально опасные ситуации, когда твоей жизни что-то угрожало?

— Были, конечно, и много. На самом деле это даже хорошо, это подарок для писателя, потому что это же всегда драма, когда тебя пытаются убить.

Самая первая история, с которой все началось, как раз была такой ситуацией. На Кавказе я познакомился с местными казаками на конезаводе. Везде ездил с ними, было прям полное погружение. Человек в моем присутствии воровал колхозное имущество, представил своей жене, угощал у себя дома, довез меня обратно на своем мотоцикле — просто лучшие друзья! И говорит: «Можно я к тебе зайду?» А меня поселили в ужасной халупе, где не было практически ничего, но валялась какая-то непонятная деревяшка. И он ее тут же попытался стырить. Я ему говорю: «Извини, меня сюда поселили, и пока я здесь, не надо, пожалуйста, ничего воровать, потому что я за эту квартиру отвечаю». Человек тут же вытащил шило. Этот внезапный переход от дружелюбия к крайней агрессии меня настолько поразил, что я даже не испугался. К счастью, удалось эту проблему решить.

Время от времени такие ситуации случаются. Но пока все заканчивается хорошо.

— По итогам твоих многолетних путешествий по России ты жалеешь о чем-нибудь?

— Да, конечно. И чем дальше путешествуешь, тем больше жалеешь. Знаешь, у Коваля есть очень сильный образ в романе «Суер-Выер». Человек попадает на остров Истины, идет по нему и видит какие-то абсолютно потрясающие вещи, с восторгом все это воспринимает. А потом оборачивается и понимает, что океан прямо за ним наступает и все замывает. И этот остров по мере того, как герой по нему идет, исчезает. То же происходит в жизни. Я видел много удивительных вещей, которые уже исчезли, и про многие я не мог рассказать, не мог их показать (я, собственно, фотографией занялся, чтобы это все не пропало до конца). Ты видишь, как люди уходят, не рассказав тебе истории, исчезают интересные обычаи, удивительные обряды. Я в Дагестане, к примеру, потратил много времени, пытаясь возродить потрясающий местный карнавал под названием Игби. Но у меня ничего не вышло. Это очень грустно.

— Истории, которые вошли в книгу, — какой это жанр, как ты сам его определяешь? И можно ли назвать их этнографическими зарисовками?

— На мой взгляд, это документальный роман и история любви.

«В диких условиях» Джона Кракауэра долго кочевала по России в моем переводе

Конечно, какая-то этнографическая проекция там присутствует. Но с тем же успехом можно назвать работы Толстого этнографическими — например, его повесть «Казаки». Но у меня не было такой цели. Для меня история обычного человека, история любви ценнее, чем история какого-нибудь занимательного обычая, причем ценнее неизмеримо.

— Ты говорил, что стал журналистом и фотографом в ходе путешествия, и как-то упоминал, что школа «ДокДокДок» многое тебе дала в плане фотографии. А в плане писательства — кто были твои учителя, ориентиры, на кого ты хотел равняться?

— Я очень люблю Толстого и перечитывал его в своих поездках. Люблю английскую литературу и американский документальный роман. Поэтому я вдохновлялся Грэмом Грином («Тихий американец», «Комедианты»), Лоренсом Дарреллом и, конечно, Труменом Капоте. Абсолютно гениальная его вещь «Хладнокровное убийство» — для меня сложнодостижимый идеал. При этом, конечно, пишут они совершенно по-другому, английский язык иначе устроен. Поэтому я Толстого читал, как «лекарство», чтобы возвращаться на русскую почву. Из российских писателей последнего времени, к сожалению, мало кто меня устраивает. Но Сорокин, на мой взгляд, на голову лучше всех остальных, он тоже очень помог. Как ни странно, моя книга в чем-то похожа по структуре на его книги, где из нескольких вроде бы разрозненных историй складывается цельная картина.

Еще одна книга, которая очень на меня повлияла, это «В диких условиях» Джона Кракауэра. В Непале я даже перевел ее на русский язык, она долго кочевала по России в моем переводе.

— Одна из пяти частей твоей книги посвящена югу России и, в частности, Кавказу. И это сейчас твоя главная любовь. Как в любой романтической истории, хочется спросить: как вы познакомились?

— Собственно говоря, мы познакомились в 2004 году, когда меня пытался зарезать тот самый дружелюбный казак. Прямо перед этим я взошел на Эльбрус — и шел на конезавод прямо с горы, по раскаленной степи, размахивая лыжными палками.

© Владимир Севриновский

А когда я начал целенаправленно все исследовать, знакомство с республиками вышло более специфическим. Я жил в доме ABП [Академии вольных путешествий Антона Кротова — ред.] во Владикавказе, где собралось много автостопщиков и откуда мы впервые отправились в Чечню. Мы с подругой стопили на трассе, уже в Ингушетии. Остановилась черная Toyota Camry, из нее вышел молодой чеченец в идеальном костюме (чеченцы вообще любят хорошо одеваться), распахнул багажник и говорит: «Полезайте!» Потом выждал паузу и сказал: «Да шучу я, шучу! Сезон сбора черемши уже кончился, рабы больше не нужны. Поехали!» В итоге, мы очень классно прокатились тогда по Чечне, с тех времен у меня появились там друзья.

Постоянный туризм в Чечне начался с нас

Мы были в числе первопроходцев, потому что до нас там были, в основном, военные корреспонденты. О туризме в Чечне мало кто мог даже и подумать в 2012 году, хотя война к тому времени кончилась. Мой друг Адам Сатуев, создатель музея «Донди-Юрт», говорит, что постоянный туризм в Чечне начался с нас.

— Пока ты остаешься верен Кавказу. На каких еще регионах ты хотел бы специализироваться?

— Во-первых, Кавказу я неверен, да простит меня Кавказ. Я безумно люблю Север и стараюсь хотя бы раз в год туда выбираться. В Якутии и на Чукотке мы сделали, на мой взгляд, недурные фильмы. А в этом году я собирался на Таймыр.

© Владимир Севриновский

Другое дело, что, конечно, основной фокус у меня на Кавказе. Уже закончена отдельная книга про Дагестан. Сейчас я переключился на Чечню и думаю медленно ползти по Кавказу на запад, потому что Западный Кавказ я еще знаю плохо. А дальше хочу еще глубже поизучать Север, и Поволжье меня безумно радует, и Сибирь. В общем, глаза разбегаются, в России столько вкусного — хватит на десять жизней.

— Да, это точно. Кстати, насчет фильмов хотела спросить. Помимо всего прочего, ты занимаешься продюсированием документального кино. Как ты к этому пришел?

— Когда долго сидишь в регионе, к тебе начинают обращаться с просьбой что-то организовать. Благо выучку топ-менеджера строительного бизнеса не пропьешь, и я могу, как выяснилось, довольно эффективно организовать съемки. Сначала ко мне обратился один швейцарский режиссер, и это был удачный опыт, мы сняли фильм про Приэльбрусье. С тех пор я постоянно сотрудничаю с телеканалом Arte. Мы сделали несколько фильмов про Север. Но и про съемки на Кавказе я, конечно, не забываю. Один фильм, которому я помог, на мой взгляд, получился отличным. Я горжусь, что я к нему причастен, и надеюсь, что осенью он выйдет в прокат. Удивительно, как люди со стороны смогли настолько быстро и хорошо разобраться в сложном мире дагестанского села. Буду продолжать с ними сотрудничать.