Как вы себя чувствуете на новом месте? Удалось ли завести новые знакомства?

Бронислава Нижинская, артистка балета, хореограф, Лондон

В 1921 году эмигрировала за границу.

Маша Сапижак, режиссёр, художница перформанса, Тбилиси

Я уехала из России в начале марта 2022 года с одной сумкой весенних вещей, потому что у меня не было ощущения, что это эмиграция. Я думала: максимум — месяц, а там все закончится.

Помню, поначалу было очень сложно. Сверхповышенная тревожность — вплоть до разных соматических проявлений, отсутствие хоть какого-то понимания, что делать дальше, кем работать, как зарабатывать. Все мои самые близкие люди либо уехали в другие страны, либо — в большинстве своём — остались в России. И остаются до сих пор.

Я улетела сначала в Стамбул, затем переехала в Тбилиси. В Грузии у меня были друзья — тоже экспаты из России, поэтому  я знала, что не останусь один на один с собой, и поначалу это помогало. В какой-то момент я обратилась за волонтерской кризисной психологической помощью, потому что с трудом справлялась с эмоциональной нагрузкой. 

Достаточно быстро я обросла новыми социальными связями. С кем-то мы были из одной сферы (арт или активизм), но по какой-то причине не познакомились в России, зато быстро нашлись в Тбилиси. Есть приятели, с которыми мы разговорились, пока стояли восемь часов в очереди в банк. Еще я познакомилась с ребятами из локальной арт-сферы, и мы поработали вместе.

В общем, со знакомствами, личными и профессиональными, проблем не возникло, но очень часто я ловила себя на том, что мне, в целом не очень тактильному человеку, безумно не хватает простых объятий. Потому что нет того уровня близости (не романтической, а человеческой), в котором приемлемо взять и обняться.

Позже я переехала в другую страну, и одна из вещей, которая меня пугала, — это необходимость снова расставаться с близкими здесь, заново строить социальные связи там.

А еще всё это время  меня не покидает ощущение своей бездомности. Быть «номадом» здорово, когда у тебя есть место, куда ты можешь возвращаться из своих «путешествий». Такой точки для себя я сейчас не чувствую. 

Маша Слоева, куратор, продюсер, исследовательница перформативных искусств, Париж

Не думаю, что мое эмоциональное состояние напрямую зависит от новых мест и людей. Сам факт вторжения в Украину настолько опустошил меня и маркировал всю мою деятельность до этого как ошибочную, что я не могу серьезно разбирать отношения с местом.

Мне очень повезло оказаться в любимых городах, Хельсинки и Париже, среди моих родственников, друзей и подруг. Я нашла здесь правовую поддержку и непродолжительную проектную работу. Пока что я не говорю на финском и французском, поэтому смолтоков и легких решений бытовых проблем для меня не существует. При этом моего английского, эмпатичности и общительности хватает, чтобы постоянно знакомиться с людьми и выстраивать связи.

 У меня нет тоски по дому, потому что дома больше нет. Для меня он состоял из сообщества близких людей — практически все они уехали. Там осталась только территория страха, из которого я до сих пор не могу выбраться, шарахаюсь от любого звонка в дверь. 

Пока что все места, где я жила, воспринимались мной, как убежища, а я в них — иностранка.

Семен Александровский, режиссер, Ришон-ле-Цион

 Чувствую постоянную зависимость от новостей, как будто проживаю две жизни. Одна в солнечном Израиле с улыбчивыми людьми и летающими перед балконом зелеными попугаями, а другая — в ужасах войны и дегуманизации, которая происходит в родной стране. 

Дети улыбаются и постоянно делятся новыми впечатлениями. Профессиональная жизнь тоже пускает корни. Открываю новый театр и людей, которые его делают. Они настоящие — их радости и поиски становятся постепенно частью меня.

Понимаю, что я все же здесь и хочу быть здесь большей частью себя. При всем драматизме того, что с нами произошло, часто думаю о том, как нам повезло быть в безопасном месте, и радуюсь встречам с новыми талантливыми людьми.

Илья Мощицкий, режиссер, Ереван 

Чувствую себя прекрасно. Оказалось, что  последние несколько лет в России жил в состоянии перманентной тревоги.  Теперь она прошла.

Спасаетесь ли вы русской культурой? Хочется ли говорить на русском, читать русские книги, смотреть фильмы?

Игорь Стравинский, композитор, Париж

В 1914 году выехал с семьёй в Швейцарию. Из-за войны, а затем революции в Россию не вернулся. Спустя некоторое время после окончания Первой мировой переехал во Францию. С 1920 жил в Париже. В 1922 мать композитора также выехала из России в Париж. В 1934 году Стравинский получил французское гражданство, в 1935 опубликовал на французском языке мемуары под названием «Хроника моей жизни». В 1939 из-за начала Второй мировой Стравинский принял решение переехать в США. В 1945 году он получил американское гражданство.

Маша Сапижак, режиссер, художница перформанса, Тбилиси

Я раньше очень много путешествовала, много где бывала и всегда считала себя «гражданином мира» — именно так себя и позиционировала.  В эмиграции я, напротив, чувствую внутреннюю потребность осознавать себя как русского человека и как гражданку РФ. Первое — про идентичность, второе — про ответственность за то, что происходит. 

Русский — мой родной язык. Я думаю на русском, пишу на русском, волонтерю в организациях, где рабочий язык — русский, продолжаю работать с русскоязычным сообществом, хотя, конечно, уже не в таком объеме, как раньше. Все больше моих рабочих проектов проходят на английском.

Я стала потреблять сравнительно меньше русскоязычного контента, но это не принципиальная позиция, а просто так получается. В литературе я читаю тех же русскоязычных авторов, что и раньше, в кино — возможно, стала смотреть больше документальных и журналистских фильмов, чем раньше. Это помогает мне сохранять связь с той локальной реальностью, на которую я смотрю немного со стороны.

Как-то раз я отчаянно искала работу и отправляла свое CV буквально везде. Я долго пыталась договориться о встрече с руководством Тбилисского русского театра. И когда мне сказали: «Приходите на неделе в любой день в такое-то время», — я так и не дошла. Потом подумала, что, наверное, я просто не хочу работать в русском театре. Тем более, в русском театре другой страны.

Естественно, я не хочу отказываться от родного языка, но, учитывая, что сейчас это язык страны-агрессора, я держу в голове этот контекст и обращаюсь с ним осторожно.

Маша Слоева, куратор, продюсер, исследовательница перформативных искусств, Париж

Я уехала из России за день до войны с одним рюкзаком и больше не возвращалась.  Когда появилась возможность привезти хоть какие-то вещи, мне ощутимо не хватало только одного — хотя бы пары книг на русском языке. 

Теперь в Хельсинки лежат книги Валери Кивельсон «Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века», Фернандо Пессоа «Книга непокоя», комикс Брехта Эвенса «Полуночники» и два тома поэзии Юрия Смирнова. Буквально ни одной авторки из России, но кириллица на бумаге действует на меня успокоительно.

Неразрешимой потребности говорить на русском у меня нет. Он и так присутствует в моей онлайн- и офлайн-среде. При этом я живу в домах, где в лучшем случае говорят на английском. Сегодня рано утром я начала заниматься французским и пока мой мозг не подгрузился, все сложные места я уточняла на английском и совершенно забыла, что у меня русскоязычная преподавательница. Моя главная языковая сложность — мне не хватает пространства и времени, чтобы как можно скорее освоить базовый французский и итальянский. Такая установка смещает мое внимание на спасение в английском языке.

 Мое же спасение в русской культуре связано с взаимодействием с некоммерческими и правозащитными организациями, активистами, которые не поддерживают войну, продолжают работать в России и помогают людям.  Эта та культура, на которой я стараюсь удерживать фокус. Если же речь о произведениях искусства, то в моем выборе нет никакой национальной тяги. Есть только тяга к чувственной и интеллектуальной воспринимаемости произведений.

Семен Александровский, режиссер, Ришон-ле-Цион

Фильмы смотрю почти только израильские и в основном документальные — через них глубже погружаюсь в местную жизнь, заглядываю в те уголки, куда не попадает посторонний. Хожу на израильские спектакли и иногда открываю очень интересный театр, уже даже различаю режиссеров тель-авивской и иерусалимской школы.

Оказывается, за первым броским и бессмысленным слоем культуры, которая на поверхности, есть разнообразие течений, полных жизни.  Самый большой страх был связан именно с отрывом от культуры и поиска смыслов, которыми занимаются художники. Открытие местных художников, которые вызывают восхищение, очень поддерживает и помогает смотреть вперед, а не назад. 

Илья Мощицкий, режиссер, Ереван

Не спасался никогда. Не делю культуру по национальному признаку.

Была ли в ваших работах политическая самоцензура? Если да, что поменялось после отъезда?

Николай Евреинов, театральный режиссер, исследователь, Париж

Маша Сапижак, режиссер, художница перформанса, Тбилиси

Как таковой цензуры не было никогда. Но в последний год, наверное, имело место ее проявление на уровне некоторого количества «проектов с закрытыми показами», то есть с неким фильтром аудитории: только знакомые и их знакомые, без широкого анонсирования. Так было, например, с моим последним в России спектаклем про протесты в Беларуси. Мы только-только сыграли секретную премьеру в очень камерном пространстве, буквально 21 февраля, и все. Больше спектакль не игрался.

Еще в январе 2022-го, помню, писала пост о том, что я выгорела от жизни в России, делилась своей усталостью. Что бы я ни делала в профессиональном поле, я почти всегда делала это с оглядкой: «Интересно, какова вероятность, что это попадает под статью об оскорблении чувств верующих? А придет ли к нам в этот раз полиция на спектакль? А не подставляет ли читка материала организаторов и площадку?»

 Ты все время думаешь не только о художественной и содержательной ценности того, что ты делаешь, но и о реальных рисках, которые за этим следуют. В долгосрочной перспективе это очень выматывает, потому что по сути ты ничего не самоцензурируешь, но тревога твоя возрастает. 

Сейчас я все еще стараюсь быть осторожной, конечно, потому что речь всегда идет не только о личной безопасности, но и о безопасности других людей, с которыми я работаю. Интересно было отследить, что та самая «оглядка» долгое время была нормой жизни, а сейчас вообще таковой не кажется.

Маша Слоева, куратор, продюсер, исследовательница перформативных искусств, Париж

Я никогда не занималась искусством, которое могла бы назвать политическим или активистким, но вся моя деятельность в России была пронизана политической цензурой и самоцензурой.

С отъездом ничего не изменилось:  я отказываю людям по политическим и этическим мотивам, и мои проекты разворачивают с абсолютно российскими формулировками в духе «искусство в публичном пространстве — это всегда политика, мы не хотим».  Отличаются лишь последствия, которые определяются работой судебной системы и общественными установками.

Семен Александровский, режиссер, Ришон-ле-Цион

Я всегда придерживался формулы Годара — не делать политическое кино, а делать кино политически. Я ушел из институционального театра, когда стало очевидно, что в нем нет и не будет свободы был осознанным.

Я сразу назвал «Pop-up театр» [свой театр — прим. авт.] городским партизанским театром.  Хорошо быть партизаном в большом городе: есть где затеряться, быть ниже радаров и постепенно придавать силу тихому голосу, работать не на тысячный зал, а для одного человека, но каждый день.  Недавно заглянул в статистику и понял, что за восемь лет мы продали почти 20 тысяч билетов — и это только в Петербурге.

Уход из театрального здания с его противопоставлением сцены и зрителя и иерархичностью зрительского зала мне всегда казался политическим актом.  Возможность выстраивать диалог со зрителем на горизонтальной основе и делегировать ему часть прав творца мне по-прежнему кажется важнее, чем тема высказывания. 

Илья Мощицкий, режиссер, Ереван

Да, была самоцензура. Пытался с ней воевать, теперь исчезла за ненадобностью.

Поддерживаете ли вы связь с русской диаспорой на новом месте? Помогает ли это?

Вера Муромцева-Бунина, переводчица, мемуаристка, жена писателя Ивана Бунина, Париж

Обвенчались с Иваном Буниным во Франции в 1922 году.

Маша Сапижак, режиссер, художница перформанса, Тбилиси

Я живу в квартире, где нас много — художников и активистов. Невольно у нас получается своя анархо-диаспора. Есть в кругу друзей и коллег много таких же экспатов.

Конечно, мы много общаемся, но это не всегда имеет поддерживающий эффект. Безусловно многие разговоры крутятся вокруг одной и той же травмы и попыток ее проговорить, отрефлексировать, проработать, но иногда просто физически хочется выходить из этой спирали и дышать другим воздухом. Очень тянет общаться с местным сообществом, с другими сообществами, потому что это расширяет восприятие контекста, мировоззрение, дает новую оптику.

 С диаспорой еще есть такая проблема: это замкнутое расширяющееся сообщество, которое иногда превращается в «русский анклав» а-ля «русские для русских», что очень колониально и в целом не совсем этично по отношению к тем странам, где они образуются.  У меня нет готового решения этой проблемы. Вероятно, для начала эту проблему надо хотя бы с ответственностью осознать.

Маша Слоева, куратор, продюсер, исследовательница перформативных искусств, Париж

Я так и не поняла, что такое русская диаспора и сталкивалась ли я с ней. Я много встречаюсь и дружу с русскоязычными персонами, но наша связь возникает скорее из-за схожих мироощущений, ценностей и профессиональных интересов.

Семен Александровский, режиссер, Ришон-ле-Цион

Сперва казалось, что нужно все свои усилия направить на работу с местным сообществом.  Эмигрантская публика всегда неизбежно отстает от времени и живет в прошлом, а меня интересует настоящее.  Но эта волна эмиграции сильно отличается от той, которая в 1990 году принесла меня первый раз в Израиль.

Мы не теряем своей связи с миром, продолжаем делать проекты на расстоянии благодаря интернету и летать по работе в другие страны. Мне нравится эта особенность современности — всегда хотелось быть частью большого мира.

Я внезапно снял свой первый короткий метр и могу работать над ним с профессионалами, которые оказались рядом. У них есть свободное время, которого точно не было бы в Петербурге или Москве. В то же время я твердо намерен делать театр на иврите — конечно, мне проще, чем многим, я хорошо его знаю. Но не это решающий фактор, а то, какие принимаются решения в голове.

Илья Мощицкий, режиссер, Ереван

Мой круг общения только обогатился. С людьми, общение с которыми было для меня важно, связь не прервалась. Добавилось огромное количество новых знакомств.

Есть ли в планах возвращение в Россию? При каких условиях вы готовы вернуться?

Михаил Фокин, хореограф, Нью-Йорк

Маша Сапижак, режиссер, художница перформанса, Тбилиси

В надеждах есть, в планах пока нет. Как я и говорила, поначалу мне казалось, что все это ненадолго. Очевидно, это было очень наивное представление. Я хочу чувствовать себя безопасно — физически, правово, финансово. В России уже давно, и, вероятно, еще долго я себя так чувствовать не буду.

При этом я не открещиваюсь от того, что это моя страна, моя родина, там остается очень много людей, которые нуждаются в поддержке, и я стараюсь работать с этим сообществом, помогать ему настолько, насколько возможно. И я буду очень рада когда-нибудь вернуться и продолжать свою деятельность там.

Уехав оттуда и немного «отдышавшись», я с удивлением обнаружила, что, оказывается, необязательно всю свою жизнь превращать в борьбу с драконом. Что можно распределяться — где ты борешься с несправедливостью, а где позволяешь себе делать что-то для себя и важных для тебя людей.

 Мне все это время — несколько месяцев — снится повторяющийся ночной кошмар. В нем я обнаруживаю себя в России, куда мне по какой-то причине нужно было приехать, и в итоге приходится делать дела, попутно прячась или убегая от преследования.  Во сне я успеваю отрефлексировать: «Зачем я вообще сюда приехала?»

В некоторых снах силовики проявляются визуально и физически, в некоторых я их не вижу, но четко знаю, что опасаться мне надо именно их. Каждый раз я оказываюсь в разных местностях, городах. Каждый раз это сопровождается тревогой и негодованием. Каждый раз, когда я просыпаюсь, я обнаруживаю, что простынь подо мной сбита и смята. Как будто каждую ночь я пытаюсь убежать из России, но она от меня, конечно, никуда не денется.

Маша Слоева, куратор, продюсер, исследовательница перформативных искусств, Париж

Когда Россия уйдет со всех территорий Украины, включая Крым.

Семен Александровский, режиссер, Ришон-ле-Цион

Я стараюсь сейчас не думать об этом, но внутри точно знаю, что если этот морок спадет с моей страны, если сгинут упыри, которые загнали ее в беду, а людей — в рабство, если она развалится на части, покается, выплатит контрибуции, осудит палачей, будет бедной, разрушенной, но свободной, я вернусь в нее, чтобы строить ее заново.

Илья Мощицкий, режиссер, Ереван
Таких планов нет. Как минимум, нужна смена режима.

Поддержите Журнал «Тезис» на Patreon!

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

• «Биографическая иллюзия»: как мы рассказываем о своей жизни и почему делаем это именно так
  Казалось бы, что может быть понятнее, чем жизнеописание — биография в том или ином виде. Но как мы, рассказывая о своей жизни, решаем, о чем говорить, а о чем нет? Если бы мы жили в другую эпоху, то рассказывали бы то же самое? Что в наших жизненных историях — от нас самих, а что — от массовой культуры?