«Биографическая иллюзия»: как мы рассказываем о своей жизни и почему делаем это именно так

Казалось бы, что может быть понятнее, чем жизнеописание — биография в том или ином виде. Но как мы, рассказывая о своей жизни, решаем, о чем говорить, а о чем нет? Если бы мы жили в другую эпоху, то рассказывали бы то же самое? Что в наших жизненных историях — от нас самих, а что — от массовой культуры?


Полина Кислицына — приглашенный научный сотрудник в Александровском институте при Хельсинкском университете. Закончила аспирантскую программу по культурной антропологии в Европейском университете в Санкт-Петербурге. Исследует биографические нарративы негетеросексуальных людей в современной России.

Истории, которые рассказывают близкому другу, случайному попутчику, психотерапевту, работодателю будут отличаться – как будут отличаться истории об одной и той же жизни, рассказанные человеком в разные ее моменты. К тому же, частью жизненных историй нередко становятся рассказы родителей, семейные анекдоты – все то, что человек не помнит сам, но восстанавливает с чужих слов. Всегда ли можно этому верить? При ближайшем рассмотрении биографии оказываются сложнее и многослойнее.

Когда появились автобиографии

Начнем с того, что у биографий есть историческое измерение. Всегда ли люди интересовались историями своей и чужой жизни? Мы не можем знать наверняка об устных историях, но письменные биографии, автобиографии и дневники были далеко не всегда.

В Средневековье, например, попытки самоанализа были связаны только с покаянием в грехах. Интерес к личности (как своей, так и чужой) сам по себе считался грехом в культуре, в центре которой было служение Богу. Первой европейской автобиографией называют «Исповедь» Августина Блаженного, написанную в конце IV века. Она как раз представляла собой описание духовного пути и покаяния. Этот текст долго оставался образцом того, как надо рассказывать о своей жизни. Правда, сам Августин говорил, что заботиться о развитии своей личности значит «создавать руины», то есть не призывал следовать своему примеру.

Первой автобиографией, написанной на русском языке, считается «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Этот текст XVII века рушит весь литературный канон того времени, что заявляется уже в названии. Написать житие самого себя было невероятным вызовом, поскольку житие — это описание жизни святого, сделанное с почтительного расстояния. Анонимный автор типичного жития должен был вначале сделать самоуничижительный жест, покаяться в грехах, а затем приступить к истории жизни святого. Аввакум же пишет о себе, да еще и включает в свой текст ругательства, описания бытовых и даже физиологических деталей. Тем не менее, у него было оправдание для подобного эгоцентризма: в своем житии он защищал положения своей веры, преследуемой после церковной реформы Никона.

«Биографическая иллюзия»: как мы рассказываем о своей жизни и почему делаем это именно так

Протопоп Аввакум. Поволжская старообрядческая икона, конец XVII — начало XVIII вв. Дерево, левкас, темпера. Государственный исторический музей, Москва

В эпоху Возрождения формируются гуманистические ценности, и в центре европейской культуры постепенно оказывается личность. Появившийся в XVIII веке сентиментализм с его интересом к человеку и чувствам дал широкую дорогу автобиографиям. Жан Жак Руссо пишет свою «Исповедь», и она становится новым образцом рассказа о себе. По ее подобию пишут о себе и другие писатели и интеллектуалы. Несмотря на название, точно такое же, как у Августина, этот текст фокусируется вовсе не на духовном становлении автора, а на его личных переживаниях, включая при этом откровенные и постыдные детали.  Автобиографии наконец преодолевают сопротивление христианских мыслителей, которые видели в самоанализе исключительно греховное самолюбование. 

В XIX веке наблюдается еще более резкий рост количества автобиографий и других личных свидетельств — например, дневников. Это связано с ростом грамотности: письменность становится все более значимой в жизни многих людей. Появляются новые импульсы к самоанализу. Например, если раньше уделять внимание своей личности считалось грехом, то теперь некоторые протестантские пасторы, напротив, рекомендовали вести дневники, чтобы лучше контролировать себя и свои помыслы.

«Право на биографию» демократизируется: теперь писать и говорить о себе могут не только выдающиеся деятели, но и самые обычные люди. И далеко не всегда автобиографии содержали глубокий анализ, как у Руссо, — часто это были записи об обыденном. Есть предположение, что именно в XIX веке появляется так много фактографических жизнеописаний, потому что европейцы в этот момент отчаянно пытаются контролировать все ускоряющийся поток событий, овладеть меняющимся временем. Ведь именно тогда совершается промышленная революция: появляются поезда, пароходы, телеграф — расстояние и время начинают оцениваться совершенно иначе, и это сильно влияет на повседневную жизнь людей.

В XX веке грамотность распространяется еще больше, появляются все новые и новые средства массовой информации, с помощью которых жизненные истории самых разных людей становятся доступнее. Например, на телевидении в различных ток-шоу показывают истории не только знаменитостей, но и обычных людей, хотя, конечно, больший интерес вызывают скандальные или экзотические истории. К концу века появляется интернет, а затем и различные платформы для блогов, дневников, социальные сети с возможностью документировать свою жизнь в режиме реального времени. Теперь у каждого есть не только «право на биографию», но и техническая возможность делиться ею с другими.

Исторический экскурс был очень кратким и ограниченным Европой. Некоторые исследователи, в общем-то, и говорят, что автобиография — продукт западной и христианской культуры, ведь, как можно заметить, ее корни — в традиции исповеди. Признавая этот взгляд европоцентричным, мы все же не будем расширять географию, поскольку цель — продемонстрировать, как сильно могут меняться представления о том, что можно и нужно рассказывать о своей жизни, даже в рамках одной культуры.

Как и когда ученые начали изучать биографии

Итак, в разное время люди рассказывали о себе по-разному, и не всем это было позволено. Но когда жизненными историями заинтересовались ученые? Понятно, что литературоведы и историки давно внимательно изучают автобиографии и биографии исторических и культурных деятелей, но что насчет жизней самых обычных людей? Появление интереса к ним связано с масштабным поворотом в науке — от крупных процессов и явлений к небольшим, частным. Так появляется микросоциология и микроистория.

Первопроходцами биографического метода (когда материалом для исследования становятся жизненные истории представителей изучаемого сообщества) стали социологи Чикагской школы. В 1920-е годы они изучали городские сообщества, иммигрантов, образ жизни преступников и во многих исследованиях использовали в качестве анализируемых данных биографические интервью (то есть исследователь под запись разговаривал с респондентом о его жизни) и автобиографии (участников исследования просили написать историю их жизни самостоятельно).

В 1930-е годы появляется историческая школа «Анналов». Ее сторонники объявили, что будут создавать «новую историю» как науку, в центре которой будет человек, его сознание и его положение в обществе.  Марк Блок, один из основателей этой школы, сравнивал историка с людоедом из сказки, который знает, что «там, где пахнет человечиной, его ждет добыча».  Для «анналистов» историческим источником является что угодно, что человек говорит, пишет или изготавливает, поскольку так или иначе это что-то да расскажет о нем.

В 1940-е становится популярной устная история — метод исторического исследования, использующий устные воспоминания очевидцев каких-либо событий.

Так в первой половине XX века историки и социологи открыли для себя автобиографию как источник данных и были в восторге: теперь они могли узнать о самых разных процессах и событиях изнутри, так, как было на самом деле. Финский исследователь Йейа-Пекка Руус с иронией называет этот период в социальных науках «обретенным раем». И все было хорошо, пока не появились постструктуралисты.

Как Бурдье развеивает иллюзии

В 1986 году выходит «необычно провокативное», как его называли, эссе Пьера Бурдье под названием «Биографическая иллюзия». В нем французский философ-постструктуралист говорит о том, что представлять жизнь как историю, как упорядоченную последовательность связанных и понятных событий — это привычка здравого смысла и фактически риторическая ловушка.

Человек, рассказывающий о своей жизни, исходит из представления об осмысленности существования, а также о наличии причинно-следственных связей между выбранными для повествования событиями. Множественность субъекта биографии (в момент рассказа он уже совсем не тот, что был в момент описываемых событий, а завтра снова изменится и будет другим) и нелинейность жизненного времени (хаос событий) ускользают от рассказчика, оставаясь за пределами его рефлексии.

«Биографическая иллюзия»: как мы рассказываем о своей жизни и почему делаем это именно так

Пьер Бурдье

Бурдье замечает, что литературная традиция укрепляла общественные представления о жизни, в соответствии с которыми она осмыслена, линейна и однонаправленна, и обращается за помощью к тем, кто эту традицию стремился разрушить, — писателям-модернистам. Он приводит слова Алена Роб-Грийе (100-летие со дня рождения которого отмечают 18 августа): модернистский роман появляется именно тогда, когда человечество открывает для себя, что реальность прерывна и фрагментирована, состоит из случайных, никак не связанных элементов.

Затем Бурдье использует Пруста для иллюстрации своих рассуждений. По Бурдье, только собственное имя «обеспечивает избранным личностям при всех биологических и социальных колебаниях номинальное постоянство, идентичность в смысле тождественности самому себе».  Субъект постоянно меняется, как социально — меняет свои роли, идентичности, так и биологически — растет, болеет, стареет. И только имя человека остается стабильным, оказывается костяком его идентичности.  Бурдье вспоминает прием Пруста, когда тот использует определенные артикли перед именами персонажей: «le Swann de Bukingham Palace» («Сван Букингемского дворца»), «l’Albertine d’alors» («тогдашняя Альбертина»), «l’Albertine caoutchoutée des jours de pluie» («Альбертина в резине дождливых дней»). Исследователь видит в этом приеме внимание к разделенности субъекта на множество частей и одновременно к стабильности социальной идентичности, определяемой собственным именем. Имя, говорит Бурдье, фигурирует во всех документах и является опорой гражданского состояния человека.

Бурдье полагает, что любой биографический нарратив стремится к нормативному представлению личности, будь то удостоверение или curriculum vitae. Если представить, что вы прямо сейчас рассказываете о себе незнакомцу, что вы скажете? Скорее всего, вы расскажете, где вы родились, где учились, про ваш брак и детей (если они есть), про то, где вы работаете. Все это отражено в вашем паспорте, в записях об актах гражданского состояния, в архивах документов и в вашем резюме. Так что Бурдье прав: официальный дискурс, система представлений о том, как именно нужно представлять личность, диктуют нам, что и как рассказывать про себя.

Еще на это влияют привычные нам сюжеты из художественных произведений и массовой культуры, а также примеры поведения в похожих ситуациях. Например, все мы читали или видели, как на вопросы о своей жизни отвечают в интервью знаменитости.

Таким образом, наши жизненные истории — отражение дискурса и общественных представлений в гораздо большей степени, чем отражение нашей реальности.

Как Батлер рассуждает о неполноте любой истории

«Дискурс не есть жизнь, его время — это не ваше время», — писал Мишель Фуко, и его слова цитирует Джудит Батлер. Она известна как квир-теоретик, исследовательница гендера и сексуальности, однако в 2005 году вышла ее книга «Отдавая отчет о себе» — про то, что субъект непрозрачен для самого себя, имеет пределы самопознания. Основная часть книги посвящена этическим проблемам: как можно нести ответственность за себя, свои действия и свои истории, если всегда есть часть себя и своей жизни, которая тебе недоступна?

«Биографическая иллюзия»: как мы рассказываем о своей жизни и почему делаем это именно так

Джудит Батлер

Батлер пишет: «Мое описание себя, которое я даю в дискурсе, никогда полностью не выражает и не содержит это живущее я. Мои слова отбираются у меня, как только я их произношу, их прерывает время дискурса, которое отлично от времени моей жизни». Дискурс, социальные нормы и представления как бы отбирают у человека право авторства, собственности и ответственности по отношению к тому, что он говорит о себе. Эти социальные структуры, безразличные, как их описывает Батлер, делают жизнь человека возможной, но они превосходят его, остаются недоступными для полного осознания и контроля.

«Норма использует меня в той же степени, что я использую ее», — замечает философ, а значит выбраться за пределы этого ограничения невозможно. Поскольку мы вынуждены рассказывать так, чтобы наш собеседник нас понял, мы не можем уйти от социальных норм, наша история становится универсальной. Моя история на самом деле не моя или не только моя, на мое место можно подставить кого-то другого.

Батлер говорит о том, что  жизненная история никогда не может быть полной, исчерпывающей. В ней так или иначе оказываются те эпизоды, свидетелем которых сам рассказчик не был, какие-то события произошли с ним до того, как он стал способен к наблюдению и саморефлексии. А значит, мы неизбежно что-то додумываем, превращаемся в писателей и сочиняем свою жизнь сами.  Батлер пишет об этом так: «Моя история запаздывает, в ней пропущены некоторые из основополагающих начальных фактов и предварительные условия жизни, о которой эта история стремится рассказать. Это означает, что мой рассказ начинается с середины, когда многое из того, что делает возможным реализацию меня и моей истории в языке, уже произошло. Я всегда восстанавливаю, реконструирую, мне приходится упрощать и придумывать первопричины, которые я не могу знать».

Что же делать с тем, что жизненная история оказывается выдуманной, сконструированной извне, не вполне принадлежащей человеку? Отказаться от того, чтобы их рассказывать? Или пытаться проверить, является ли все, что говорим мы или что говорят нам, объективной правдой? Сама Батлер не без иронии говорит, что, разумеется, и сама часто рассказывает истории о себе и своем происхождении, но она надеется, что не ответственна за них. Ведь, по ее словам, обычно она делает это за бокалом вина, и эти истории не всегда согласуются друг с другом. В конце концов, любая из этих историй возможна, но ни про какую нельзя с уверенностью сказать, что она правдива. Возможно, философски заключает Батлер, иметь происхождение означает иметь множество версий своего происхождения.

Зачем мы придумываем свои истории и можно ли им доверять

Чтобы решить проблему этого зазора между рассказом о жизни и самой жизнью, автор русского перевода «Биографической иллюзии» Бурдье, Елена Рождественская (Мещеркина), предлагает обратить внимание на то, что эти рассказы дают нам. Она пишет: «Рассказывая свою жизнь, мы создаем форму, посредством которой мы распознаем в этой жизни то, что без формы не увидели бы». Другими словами, риторическая иллюзия становится для нас реальностью, поскольку замещает собой отсутствующие причинно-следственные связи в хаосе бытия. Мы привыкли видеть нашу жизнь так, как мы привыкли рассказывать о ней.

Уже упомянутый Йейа-Пекка Руус призывает, держа в голове постструктуралистскую критику и признавая ее пользу для исследовательской рефлексии, все же вернуться в область здравого смысла. Он отмечает, что  чаще всего рассказы о жизни — это серьезные истории без постмодернистской игры с идентичностями и множественностями. Люди рассказывают про свою жизнь, и для них эти истории реальны.  Исследователь может найти в них зерна правды, в особенности если будет обращать внимание на контекст, в котором эти истории порождаются, их правдоподобность и связь с разными аспектами социальной реальности, а также рефлексивность самого рассказчика, его субъективную оценку пережитого.

Таким образом, постструктуралистская критика не разрушила биографический метод и целое направление исследований, основанное на биографических нарративах. Биографическое интервью по-прежнему является одним из основных методов качественных исследований в социальных науках.

Но мы (и те, кто рассказывает, и те, кто слушает или записывает) должны помнить об относительности наших жизненных историй. О том, что часто они говорят не только и не столько о нас, сколько о том, в каком обществе мы живем. И, возвращаясь снова к Батлер, мы можем задать себе тот же вопрос, что задавала в своей книге она. Может быть, признание этой относительности, непрозрачности и незавершенности наших историй делает нас ближе друг к другу и к тому языку, с помощью которого мы их рассказываем?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Поддержите Журнал «Тезис» на Patreon!

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ